Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

будто и ненормальная, но такая экзотичная и, кажется, искренняя. А Денис Григорьевич говорил что-то обязательное, такое же обязательное в России, как обязателен пунктир поклонов в Японии, – две обертки восточной неискренности, – а думал совсем другое: «Я для него вроде болвана, на котором и отрабатывают приемы оболванивания… Но уж я и не буду его разочаровывать, а пускай себе думает…»

– Как здоровье? Как бизнес? Как глава фирмы? Семья?

– Хоросё… Хоросё…

В каюте капитана старпом ловко откупорил французский коньяк из специального запаса, ловко соорудил столик, открыл бонбоньерку. Налил рюмочки, но только подняли, окунули губы и поставили назад. И еще минут пятнадцать болтали не пойми о чем, курили настоящую «Гавану». Наконец Денис Григорьевич решил, что пора:

– Ну что же, Тоши-сан, к делу?

– К делу, Дениса-сан, – закивал Тоши-сан, и чувствовалось, что он смакует неудобный, не перевариваемый для японцев звук «л», который ему так легко давался. – Сьто вы зелаете предлозить насей фирме? Мы, как всегда, готовы заплатить оцень хоросий цена. – А сам уже развернул папочку, достал электронный блокнот, приготовился писать. Денис Григорьевич кивнул Быкову, тот покраснел, деловито засопел, развернул свою папку, куда более внушительную, чем папчонка японца, – из натуральной кожи, пузатую, – вывалил веер листочков, протянул один японцу. Тоши-сан стал быстро просматривать столбцы записей и нажимать кнопочки в блокноте. Потом заулыбался:

– Краб – хоросё, лосось – хоросё, сайра – хоросё. – И сначала обрадовал: – Краб мы купим за презняя цена – семьсот иена килограмм. – А потом уже стал повергать в отчаяние: – За лосось моя фирма платит луцсе другой: цетыре тысяца цетыреста иена – центнер горбуса, пять тысяц иена – кета.

– Постой, постой, – перебил его старпом. – Ты что это придумал такое нехорошее?.. В два с лишним раза дешевле. Это ж грабеж средь бела дня… Вы ж ее впятеро дороже продадите… – Он, еще больше краснея и мгновенно покрываясь капельками испарины, подался с дивана вперед. Японец заулыбался еще приветливее.

– Разве мозно? Моя фирма нехоросё делать не принята. Бирза диктует свои правила, и сегодня – это луцсий предлозения…

Денис Григорьевич мрачно спросил:

– Сколько вы платили за рыбу вчера и позавчера?

Японец с готовностью ответил:

– Вцера горбуса – пять тысяц, кета – пять тысяц и сестьсот иена, позавцера – еще триста пятьдесят иена больсе…

Денис Григорьевич знал, что в этом Тоши-сан не врал. Впрочем, он ни в чем не врал, он просто, как и любой другой японец, никогда не говорил «нет». И это расплывчатое, скользкое отсутствие «нет» могло до нитки обобрать русских простодыр рыбачков, не умеющих сговориться, неспособных из-за гонора своего действовать сообща. И Денис Григорьевич знал, что откажи он сейчас – никто из перекупщиков других фирм носа не покажет на судне, да и у других цены были, конечно, ни на иену выше, ни на иену ниже, несмотря на то что Тоши сказал что-то про лучшую оплату. Вероятно, и в Корее сложилась такая же обстановка, и переход туда был бы только лишним перерасходом. На свои рыбозаводы, давно уже зачахшие, рассчитывать совсем было нельзя; они, может быть, и приняли бы браконьерский груз, но вот стали бы они сполна платить за него?

– Ну уж нет! – вскипел Быков, поднялся, маленький, разъяренный, кривоногий, заклацал зубами. – Заездили Россию, ворюги!.. – Стал размахивать руками перед улыбчивым лицом. – А завтра что? Завтра привезете нам ящик занюханных макарон – гуманитарную помощь?! А мы вам спляшем за эту гумпомощь. – Он порывисто вскочил и принялся было отплясывать. И вдруг с Денисом Григорьевичем случилось необычное, чего он и сам, видимо, не ожидал от себя: он вспылил, и не просто вспылил, а рявкнул с необычайным бешенством:

– Вон отсюда, придурок!

Старпом, разинув рот, остановился. Денис Григорьевич, морщась, добавил:

– Пожалуйста, выйдите отсюда. Сейчас же…

Ошеломленный старпом попятился из каюты, вывалился и захлопнул за собой дверь.

– Я прошу прощения, Тоши-сан… – Денис Григорьевич прятал глаза. Японец тоже хмуро потупился. – Начнем отгрузку немедленно на ваших условиях, – словно с одышкой, сипло добавил Денис Григорьевич.

После этого Денис Григорьевич участия в торговле не принимал. Он заперся в каюте и даже думать не хотел о том, что теперь происходит снаружи. Снял китель, склонился над умывальником, долго мыл руки с мылом. Потом уселся в кресле, в котором недавно сидел Тоши-сан, и стал попивать мелкой стопочкой вскрытый французский коньячок, заедать конфетами и смотреть по видео включенную наугад американскую дребедень, сопровождаемую идиотским, точно в унитаз произносимым переводом, – благородные лица героев и коварные физиономии антигероев, беготню и стрельбу из семисотзарядных пистолетов в заводских цехах: у них почему-то была сплошная беготня в брошенных заводских цехах и стрельба таким количеством патронов, которого хватило бы на мотострелковую роту. Но ему легко смотрелось, он отдыхал душой, забыв обо всем на свете, и не заметил, как задремал, а с дремой еще дальше отодвинулись от него тяжкие, пугающие думы.

* * *

В каюту через некоторое время постучали. Денис Григорьевич открыл глаза и долго не шевелился, полулежа в кресле, но и не пытаясь выбраться из дремы, опутавшей его слабостью, а отдавшись ей и находясь в том отрешении, когда уже и слышно все, прилетающее снаружи в сознание, но воспринимаемое далеким фоном, будто далеко играющая музыка, или гром, или еще какие-то звуки. Опять постучали, настойчиво, требовательно. А Денис Григорьевич больше вслушивался в другие звуки – в шум грузовых работ – и отмечал, что в двух широких квадратных окнах с подкругленными углами уже почти смерклось и тот свет, сияющий на улице и вливающийся в каюту рваными полотнами, по большей части был уже электрическим, нежели атмосферным.

Стучали ногой. Тогда Денис Григорьевич поднялся. Стучать перестали, вероятно, заслышав звук отодвинутого кресла. Денис Григорьевич прежде выключил видеомагнитофон, разливший по экрану трескучую серую рябь. Пошел к двери, отпер. Быков, возбужденный, мокрый от пота, едва не оттолкнул его, прошел мимо, сел в его кресло, разложил на коленях свою папку, зашуршал бумагами, стал что-то подчеркивать в них ручкой. Но вот торжественно посмотрел на капитана.

– На сегодняшний день наш долг управлению составляет четырнадцать миллионов иен. В баксах это будет… – Он посмотрел в блокнот. – В баксах это будет почти сто тридцать пять тысяч…

– Ну так… – сонно промямлил Денис Григорьевич. – А прежние рейсы, они же должны покрыть убыток…

– При чем здесь прежние рейсы? – искренне удивился Быков. – Это вы можете путать и я, но управлению до этого дела нет: прежние рейсы – это прежние. А теперь наш долг – сто тридцать пять штук.

– Ну… – Денис Григорьевич вдруг развернулся и пошел в санузел, дверь оставил открытой, склонился над умывальником, зашумел краном, зафыркал, минут через пять, тщательно обтершись, вышел и заговорил совершенно четким голосом: – А что вы хотите сказать, Антон Васильевич, вот этим словом – «наш»?.. «Наш долг»? – Голос его был не только четким, но и надменным. – Вы хотите сказать, что готовы разделить со мной ответственность и будете вашим друзьям-бандитам выплачивать половину?

– Я ничего не хочу сказать… – огрызнулся Быков.

– Конечно, что вы можете сказать… Повесить на меня то, в чем и сами так деятельно…

– Я хочу сказать, – сердито перебил Быков, – я не знаю, позволят ли нам сделать еще одну ходку, не отзовут ли домой…

– Что вы, как ребенок, ей-богу. – Денис Григорьевич небрежно хохотнул. – Про какую-то ходку… Для нас путина кончилась, касса закрылась, кассир умер, да здравствует кассир…

Старпом в ответ как-то даже клацнул кривыми зубами-лопатами.

– Что же, вы окончательно решили завалить дело?

– Знаете, что меня утешает? – Денис Григорьевич еще больше распрямлялся, выпячивая грудь с пузцом и поднимая подбородок так, что розоватые складки разгладились. – Меня посещает одна прекрасная мысль: вас все-таки тоже не погладят по головке, а головку-то вашу квадратную – и в говно…

Старпом улыбался, бурый, потный от духоты, от переживаний, он был одновременно уязвлен, но и доволен тем бессилием, той истерикой, которую демонстрировал Зосятко, и, скорее, был все-таки больше доволен, чем уязвлен, оттого и не оскалился в злобности, а только вот улыбался с навязчивой театральностью, чтобы и доказать это же самое: вот, посмотри-ка на меня, я не обиделся, я злорадствую, да, злорадствую,